Неточные совпадения
Он не слышал, что где-то в доме хлопают двери чаще или
сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот день утром он выступал в суде по делу о взыскании
семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей
семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и
сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул
сильнее и
сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в
семь, подъехали к отелю.
Наконец совершилось наше восхождение на якутский, или тунгусский, Монблан. Мы выехали часов в
семь со станции и ехали незаметно в гору буквально по океану камней. Редко-редко где на полверсты явится земляная тропинка и исчезнет. Якутские лошади малорослы, но сильны, крепки, ступают мерно и уверенно. Мне переменили вчерашнюю лошадь, у которой сбились копыта, и дали другую,
сильнее, с крупным шагом, остриженную a la мужик.
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и
сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы,
семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не ел, мы молчали, мне было невыносимо тяжело, — это было часу в пятом, в
семь должны были прийти лошади. Завтра после обеда он будет в Москве, а я… — и с каждой минутой пульс у меня бился
сильнее.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей
семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с
сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Он умирал двадцати
семи лет, здоровый и
сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом.
— Откроем приют для угнетенных; сплотимся, дружно поможем общими силами частному горю и защитим личность от
семьи и общества.
Сильный поработает за бессильного: желудки не будут пугать, так и головы смелее станут. Дело простое.
— Так и должно быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет. Идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну
семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное сердце,
сильное, звучное, как серебряный колокол…
Я знаю Потапыча, потому что он кует и часто даже заковывает моих лошадей. Потапыч старик очень суровый, но весьма бедный и живущий изо дня в день скудными заработками своих
сильных рук. Избенка его стоит на самом краю города и вмещает в себе многочисленную
семью, которой он единственная поддержка, потому что прочие члены мал мала меньше.
В самом простом виде дело происходило так: люди жили племенами,
семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли, убивали друг друга. Насилия эти происходили в малых и больших размерах: личность боролась с личностью, племя с племенем,
семья с
семьей, род с родом, народ с народом. Бòльшие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и
сильнее становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней внутренних насилий и тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни совокупности.
Любовь своего одноплеменного, одноязычного, одноверного народа еще возможна, хотя чувство это далеко не такое
сильное, не только как любовь к себе, но и к
семье или роду; но любовь к государству, как Турция, Германия, Англия, Австрия, Россия, уже почти невозможная вещь и, несмотря на усиленное воспитание в этом направлении, только предполагается и не существует в действительности.
Если ты сделаешь это, ты сделаешь самое лучшее, но может случиться — и самое вероятное — то, что ты не в силах будешь сделать этого: у тебя связи,
семья, подчиненные, начальники, ты можешь быть под таким
сильным влиянием соблазнов, что будешь не в силах сделать это, — но признать истину истиной и не лгать ты всегда можешь.
И ни в чем еще не был виноват Алексей Степаныч: внушениям
семьи он совершенно не верил, да и самый
сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Но, впрочем, я и в этом случае способен не противоречить: учредите закрытую баллотировку, и тогда я не утаюсь, тогда я выскажусь, и ясно выскажусь; я буду знать тогда, куда положить мой шар, но… иначе высказываться и притом еще высказываться теперь именно, когда начала всех, так сказать, направлений бродят и имеют более или менее
сильных адептов в самых влиятельных сферах, и кто восторжествует — неизвестно, — нет-с, je vous fais mon compliment, [Благодарю вас — Франц.] я даром и себе, и
семье своей головы свернуть не хочу, и… и, наконец, — губернатор вздохнул и договорил: — и, наконец, я в настоящую минуту убежден, что в наше время возможно одно направление — христианское, но не поповско-христианское с запахом конопляного масла и ладана, а высокохристианское, как я его понимаю…
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в
сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна не будет?» — задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с
семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил
сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно был готов к половине девятого.
Сгорбленный и худой, он казался старше своих лет, но это только казалось, а в действительности это был очень
сильный мужчина, поднимавший одною рукой
семь пудов.
Отдохнув немного после свадебного шуму, новые мои родители начали предлагать мне, чтобы я переехал с женою в свою деревню, потому что им-де накладно целую нас
семью содержать на своем иждивении. Я поспешил отправиться, чтобы устроить все к нашей жизни — и, признаться,
сильное имел желание дать свадебный бал для всех соседей и для тех гордых некогда девушек, кои за меня не хотели первоначально выйти. Каково им будет глядеть на меня, что. я без них женился! Пусть мучатся!
Успеньев день — у нас в приходе праздник. Это можно уж догадаться по тому, что кучер мой, Давыд, между нами сказать,
сильный бахвал и большой охотник до парадных выездов, еще в
семь часов утра, едва успел я встать, пришел в горницу.
Семь пожаров случилось в ту ночь,
Но смотреть их нам было невмочь.
В
сильный жар да в морозы трескучие
В Петербурге пожарные случаи
Беспрестанны — на днях как-нибудь
И пожары успеем взглянуть….
Сначала погода стояла ничего себе, тихая, но часам к восьми поднялась
сильная метель, и когда до дому оставалось всего верст
семь, фельдшер совершенно сбился с пути…
Человек шесть либо
семь сергачских татар,
сильных, крепких, с широкими плечами и голыми жилистыми руками, упаковывали макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве, киргизским степям.
Глава
семьи был мужчина лет пятидесяти
семи с
сильной проседью в волосах. Он был широк в костях, имел нос с горбинкой, подслеповатые глаза, носил бороду и редкие усы. Родом он был с Амура. Отец его, как я узнал впоследствии, был полукореец, полугольд, а мать орочка. Нашего нового знакомого звали Лайгур.
Мое изумление было еще
сильнее, Василий Иваныч, когда я узнал, что Серафима Ефимовна — из
семьи староверов, с низовьев Волги.
Если он показался мне тогда таким (хотя бы и временно) отрешенным от всего русского, то в этом, как я теперь соображаю, сидело то, что в те годы западная жизнь гораздо
сильнее захватывала русских «интеллигентов», особенно тех, кто, как Тургенев, связал свою интимную жизнь с исключительным чувством к иностранке и как бы должен был состоять при ней и при ее
семье.
После долгих об этом исследований и препирательств среди младших членов семейства подозрения, а потом и довольно
сильные улики пали на одну из младших дочерей, босоногую Феньку, которая родилась с заячьей губою и за это не пользовалась в
семье ничьим расположением.
Я хочу говорить о человеческих страданиях и человеческом горе, хочу сказать о борьбе житейской, о
сильных и слабых людях, о горячо любящих родителях, теряющих свои сокровища, о детях-сиротах, оторванных от
семьи, как жалкие листики от деревьев…
Семь лет ему ничего не было известно обо мне, кроме моего имени и мнимого моего отечества, Выборга; но слепец внутренними очами прочел мои тайные страдания, узнал из моих бесед о России (в которой, по словам моим, я столько странствовал), узнал, что она мое отечество, и похитил заключенные в сердце моем роковые имена людей, имевших
сильное влияние на жизнь мою.
К тому же псковский наместник, князь Василий Васильевич Шуйский, настаивал на скорейшем исполнении великокняжеской воли, и они, хотя со вздохом, но выдвинули свои пушки и самострелы и, набрав
сильную рать с
семью посадниками, выставили ее Шуйскому, который и поспешил с нею к берегам Ильменя, к устью Шелони, как назначил ему великий князь.
— Нет, я служил в Одессе, секретарём городской управы… Там с самого начала войны началось
сильное одушевление, которое до того охватило меня, что я бросил
семью и полетел сюда. Случайно мне посчастливилось попасть в отряд, который шёл в Корею — в него принимались и добровольцы… Это было в начале марта. На днях я только что вернулся сюда и сегодня наконец получил радостную телеграмму из дому. Дочь кончила курс в гимназии, сын также блестяще оканчивает свои выпускные гимназические экзамены…
Хотя он и высказал княжне, что не боится ее показания о соучастии, но это была только угрожающая фраза, в душе же он хороша понимал, что малейшее неосторожное слово о нем при допросе поведет к привлечению его к следствию, при котором всякая мелочь может вырасти в грозную улику, да и самое показание о нем княжны, при ее чистосердечном сознании, при отношениях его к
семье Шестовых, явилось бы
сильным доказательством против него.
Расставание
семей было трогательно, но
сильнее всех рыдала Аленушка на груди своей двоюродной сестры и задушевной единственной подруги Насти.
Оставлены осиротевшие
семьи, молодые жёны, малые дети, и идут их дети, мужья и отцы в далёкий неприветный край, чтобы стать лицом к лицу с
сильным и хитрым врагом и грудью постоять за честь и славу своего отечества.